Т. Элиот. Социальное назначение поэзии

23.01.2008 г.

Люди, рассуждающие на эту тему, в особенности если они сами поэты, как правило, подразумевают в таких случаях стихи, подобные которым им хотелось бы писать. Разумеется, всегда существует возможность, что перед поэзией в будущем возникнут совсем иные задачи, чем те, которые перед ней стояли в прошлом; но даже если так и будет, все равно имеет смысл сначала определить, в чем было назначение поэзии в прошлом, как в разные эпохи и в разных литературах, так и повсюду и всегда.

У поэзии может быть осознанная, четко ею для себя определенная общественная задача. Эта задача на более ранних этапах ее развития нередко выступает с полной ясностью. Например, известны ранние руны и песни, многие из которых преследовали чисто практические цели заклинания: помогали отвратить дурной глаз, исцелить какую-нибудь болезнь, изгнать злых духов. В религиозных обрядах поэзия стала использоваться очень рано и используется по сей день: когда мы поем псалом, мы по-прежнему пользуемся поэзией для определенной общественной цели. Ранние эпические поэмы и саги, возможно, призваны были запечатлеть тогдашние понятия об истории, и лишь теперь мы воспринимаем их исключительно как средство увеселения общества; вплоть до появления письма стиховая форма организации речи, надо думать, оказывала огромную помощь, когда требовалось что-то запомнить, а память первобытных певцов, рассказчиков и хранителей знаний была, как можно себе представить, поразительной. В обществах более развитых, скажем в Древней Греции, общепризнанное социальное назначение поэзии тоже было очевидным. Греческая драма рождается из религиозных обрядов и остается формализованной публичной церемонией, связанной с традиционными религиозными празднествами; Пиндарова ода живет, поскольку она связана с известными общественными событиями. Такие строго определенные приложения поэзии, бесспорно, вводили ее в более широкую общественную систему, что создавало возможность добиваться совершенства отдельных ее форм.

Дидактическая поэзия постепенно стала лишь поэзией морального пафоса, поэзией, стремящейся убедить читателя в справедливости авторского взгляда на тот или иной предмет. В силу этого она включает в себя значительный элемент того, что можно было бы назвать сатирой, хотя понятие «сатира» отчасти совпадает с такими понятиями, как «бурлеск» и «пародия», чья цель, прежде всего в том, чтобы вызвать веселье. Некоторые поэмы Драйдена, написанные в XVII веке, — это сатиры, так как они стремятся подвергнуть осмеянию то, против чего направлены; но это и образцы дидактической поэзии, поскольку цель автора — склонить читателя к определенной политической или религиозной точке зрения; для этого автор прибегает к иносказательному изображению реального как вымышленного, и самым замечательным образцом такой поэзии является «Лань и пантера» — поэма, ставящая своей задачей убедить читателя, что истина на стороне римской, а не англиканской церкви. Из поэтов XIX века можно привести в пример Шелли, вдохновлявшегося жаждой социальных и политических реформ.

Что касается драматической поэзии, она обладает социальным назначением, в настоящее время присущим ей одной. Если сегодня поэзия большей частью предназначена для чтения в одиночестве или для чтения вслух в небольшом кружке, то драматическая поэзия является исключением: ее призвание — произвести непосредственное действие на большую группу людей, собравшихся посмотреть какую-то вымышленную историю, показываемую со сцены.

Нередко к поэзии, ставящей перед собой ту или иную цель, к поэзии, в которой защищаются те или иные социальные, моральные, политические или религиозные идеи, относятся недоверчиво. И особенно часто утверждают, что это не поэзия, когда не соглашаются именно с теми идеями, которые выдвигает поэт; и наоборот, за истинную поэзию принимают стихи, в которых излагаются мнения, вызывающие сочувствие. Плохие стихи ненадолго могут приобрести популярность, если поэт выразил распространенную в данный момент точку зрения; но истинная поэзия не перестает быть поэзией и после того, как эта точка зрения меняется, и даже после того, как вопросы, вызывавшие у поэта столь страстный отклик, вообще больше никого уже не волнуют. Поэма Лукреция остается великой поэмой, хотя его представления о физике и астрономии давно уже опровергнуты; поэзия Драйдена остается поэзией, хотя нас нимало не занимают религиозные дебаты XVII века; и точно так же великие поэмы прошлого по-прежнему могут доставлять нам огромное удовольствие, хотя все, о чем в них говорится, мы теперь изложили бы прозой.

Мы знаем, что поэзия в отличие от всех других искусств обладает для людей одной с поэтом национальности и одного с ним языка такой ценностью, какую она не может иметь для людей иной страны. Бесспорно, отпечаток местного, национального лежит даже на музыке и живописи; но бесспорно также, что воспринять произведения музыки и живописи других народов значительно легче. Известно, с другой стороны, что произведения прозы отчасти теряют в своем значении при переводах, но все мы испытываем такое чувство, что стихотворение в переводе утрачивает гораздо больше, чем роман; при переводе же известного рода научных произведений потери практически несущественны. О том, что поэзия гораздо теснее связана с родной почвой, чем проза, свидетельствует история европейских языков.

В самом деле, восприятие наше изменяется непрерывно с ходом перемен, происходящих в окружающем нас мире; мы в этом смысле отличаемся не только от китайцев или индусов, но и от наших соотечественников, живших несколько веков тому назад. Мы отличаемся и от наших отцов, да, наконец, и от самих себя, какими мы были всего год назад. Это всем ясно; менее ясно другое — что это одна из причин, по которой мы не можем позволить себе перестать создавать поэзию. Большинство образованных людей гордятся своими великими писателями, хотя, быть может, никогда их не читали, — гордятся так же, как всем великим, что создала их страна; есть даже писатели, прославившиеся настолько, что их имена подчас упоминаются в политических речах. Но, как правило, все понимают, что такой гордости недостаточно; что, если не будут появляться новые великие писатели, а особенно великие поэты, язык народа начнет угасать, начнет загнивать и его культура, и, быть может, она будет поглощена культурой более сильной.

При жизни поэта его популярность не имеет большого значения. Важно, чтобы у него всегда была хотя бы небольшая аудитория, чтобы его читали от поколения к поколению. Но с другой стороны, сказанное выше предполагает, что роль поэта — роль современника своей эпохи и что мертвые поэты для нас ничего не значат, если у нас нет живых. Скажу даже больше: если поэт очень быстро завоевывает себе огромную аудиторию, это обстоятельство нельзя не счесть подозрительным; приходится предположить, что такой поэт, в сущности, не внес ничего нового, он дал своим читателям лишь то, к чему они уже привыкли, то, что они успели узнать от поэтов более раннего времени. Но по-настоящему важно, чтобы у поэта была достойная его небольшая аудитория современников. Всегда должен существовать небольшой авангард — люди, понимающие поэзию, не зависящие от своей эпохи и в чем-то ее опережающие, способные быстро усваивать новое. Развитие культуры не предполагает всеобщего движения к более высокому культурному уровню — это было бы просто марш-парадом; развитие культуры предполагает как раз сохранение такого рода элиты при условии, что основная, более пассивная масса читателей отстает не слишком намного — скажем, культивируемое элитой сегодня будет усвоено уже следующим поколением таких читателей. Изменения, прогресс способов восприятия, вначале выявляющиеся у немногих, постепенно войдут в самый язык, поскольку такие изменения воздействуют на других, быстрее добивающихся популярности писателей; а к тому времени, как такие изменения станут общепризнанными, потребуется новый шаг вперед. Только помощью ныне живущих писателей продолжают жить писатели прошлого. Такой поэт, как Шекспир, оказал очень глубокое воздействие на английский язык, и не только потому, что повлиял на своих ближайших восприемников. Дело в том, что поэзия истинно великих творцов обладает свойствами, выявляющимися не сразу; такие творцы и столетия спустя оказывают на новых поэтов прямое влияние и поэтому продолжают воздействовать на живой язык. В самом деле, если современный английский поэт желает научиться пользоваться словом, он должен внимательно проштудировать поэтов, лучше других умевших пользоваться словом в свое время, тех поэтов, которые умели обновлять язык в свою эпоху.

Поэзия всегда напоминает нам обо всем том, что можно сказать только на одном языке и нельзя перевести на другой. Духовное общение между народами неосуществимо, если не найдутся люди, готовые не полениться выучить хотя бы один иностранный язык так хорошо, как только можно выучить язык, вследствие чего они будут способны до какой-то степени чувствовать на чужом языке так же, как на собственном. И понять другой народ во многом можно, поняв тех людей этого народа, которые дали себе труд овладеть твоим языком.

А отсюда следует, что особую пользу может принести изучение поэзии чужого народа. Думая над социальным назначением поэзии, мы, быть может, сами того не ожидая, постигнем всю сущность вопроса о взаимоотношениях стран разного языка, но родственной культуры, входящих в ареал Европы. Само собой разумеется, я не собираюсь делать отсюда выводы политического характера, но мне представляется желательным, чтобы люди, в чьем ведении находятся политические проблемы, почаще обращались бы и к тем проблемам, о которых шла речь. Это необходимо, поскольку в таком случае откроется духовное содержание тех самых вопросов, материальная сторона которых и составляет предмет забот политиков.

Наконец, если я прав, утверждая, что по своему «социальному назначению» поэзия обращена ко всем людям, говорящим на одном с данным поэтом языке, в том числе и к тем, кто не знает о существовании этого поэта, отсюда следует, что все народы Европы заинтересованы в том, чтобы каждый народ оберегал и развивал свою поэзию. Я не могу читать стихи по-норвежски, но если бы мне сказали, что на норвежском языке больше не создается поэзия, я испытал бы чувство тревоги, вызванной причинами куда более серьезными, чем общие симпатии к этой стране. Я увидел бы в этом признак заболевания, грозящего распространиться по всему нашему континенту, начало упадка, ведущего к тому, что повсюду утратят способность выражать, а стало быть и испытывать переживания, достойные цивилизованных людей. Это, несомненно, может случиться. Все теперь много говорят о кризисе религиозных верований, но гораздо реже можно услышать о кризисе религиозного восприятия жизни. Заболевание, каким поражена современная эпоха, состоит не просто в неспособности принять на веру те или иные представления о Боге и человеке, которые питали наши предки, но в неспособности испытывать к Богу и человеку такое чувство, какое испытывали они. Даже если вы и не принимаете больше на веру то или иное представление, вы до определенной степени все же можете его понять; но когда исчезает религиозное чувство, сами слова, в которых люди стремились его выразить, лишаются смысла. Бесспорно, религиозное чувство, как и чувство поэтическое, неодинаково в разных странах и меняется от века к веку; оно меняется даже при том условии, что вера, доктрина остаются непоколебимыми. Но такие изменения — закон человеческой жизни, а то, о чем я говорил, означает смерть. Точно так же не исключено, что повсюду исчезнут поэтическое чувство и те чувства, которые дают материал поэзии; что ж, возможно, это только ускорит пришествие того всемирного единообразия, в котором некоторым людям видится всемирное благо.